– Нас осталось немного, – гулким голосом произнёс Чириако, – но этого хватит, чтобы беречь тебя и охранять. Твои родители скучать не будут – они ведь сами подарили тебе золотой мяч. Наверняка рассчитывали, что ты быстро исчезнешь, и удивляются тому, что этого не произошло.

Я сжала кулаки и настойчиво проговорила:

– Я не плохая девочка.

– Тогда почему они позволили тебе в полном одиночестве забавляться с брошенным военным сувениром? Почему тебя никто не позвал ужинать? Почему никто не кричит: «Ох! Куда пропала моя милая доченька?»

Я стиснула в руках свой хвост.

– Я не любимица… Но это не значит, что я плохая. И уж точно не значит, что я стану делать то, что мне велит говорящая игрушка.

Чириако издал странный звук – словно стрелки часов застряли, зацепившись друг за друга. Два ближайших ко мне ежа – закованный в железо и медная чушка – прыгнули вперёд, выхватив по горсти игл со спин, как молодые солдаты выхватывают мечи. Своими холодными короткопалыми лапами они взяли длинные пряди моих волос и, покатившись да кувыркнувшись, пришпилили их иглами к земле, будто колышками, к которым цепляют палатку. Я дёрнулась и заплакала, не сумев освободиться. Чириако посмотрел на меня влажными красными глазами.

– Если я скажу, что люблю тебя, ты смягчишься?

– Нет, мой золотой мяч, я всего лишь ребёнок и не стану твоей женой.

Другие ежи, двигаясь чётко и по команде, словно маленькая армия, начали рыть землю, пока я дёргалась, пришпиленная их иголками. Они выкопали полосы влажного коричневого дёрна с травой и желтыми цветами и начали строить.

– Я построю нам дом, Темница, дом, в котором можно жить, любить, готовить и умирать. И ты будешь в нём жить, хочешь того или нет, – прокричал Чириако и стал танцевать от жуткой радости, в то время как его семья трудилась, и их спины блестели в лучах заходящего солнца. Золотые лапы топтали землю, и стена из дёрна вокруг меня становилась всё выше. – Я больше не буду ничьим мячом! – напевал он.

За ночь ежи построили дом и заперли меня в нём, словно я была несущей балкой. К рассвету только мои глаза и рот остались снаружи, а из щелей между мягкими кирпичами вытекали мои пойманные волосы; больше иголок, чем я могла сосчитать, путалось в тёмных прядях и вонзалось глубоко в поле, каждая была с любовью размещена ежом-архитектором. Издалека любой мог видеть скромный дом из дёрна и с кусками старой древесной коры, проступающими сквозь стены. Пряди волос веером расходились во все стороны от дома, как навес, и Чириако блаженствовал в его тени.

Другие ежи встряхнулись и снова превратились в блестящие шары. В нарастающем свете дня они катились прочь по опустевшему полю.

– Я тебя люблю, Темница, – сказал мой золотой мяч. – Положи свою руку мне на голову, и я надену тебе на палец кольцо из игл. Мы будем счастливы в доме, который я для тебя построил.

Я тихо плакала, мои слёзы текли по кирпичам и превращались в грязь.

– Пожалуйста, прошу тебя, отпусти меня домой.

– Ты дома, ты и есть дом.

И началось. Чириако каждый день предлагал соорудить кольцо из своих игл, а я каждый день чувствовала, как грязь подступает к носу, и отказывалась. Он был прав… Никто не пришел и не крикнул: «О, куда пропала моя милая доченька?» Меня не искали. Наверное, золотой мяч – всего лишь клубок шерсти, который должен увести трудных котят подальше от матери. Возможно, я плоха в том смысле, о каком не догадываюсь: ежу и сыну мельника он очевиден, девушке – нет.

Наконец по вечерам Чириако стал оставлять меня в одиночестве, убедившись, что я не смогу ни выдрать волосы, ни сбежать. Он укатывался прочь с глаз моих, зарывался в листья и цветы, ища тепла, а я мёрзла в затвердевшем дёрне. Мне казалось, я тоже покрываюсь волдырями, твёрдыми как алмаз, что меня поглощает холодная гора. Мои слёзы замерзали на стебельках травы, росшей из стен, когда пришла зима… Когда пришла зима, дом побелел от снега, как волосы новоиспеченной бабушки, и моё спасение, еле волоча ноги, забрело на поле, где я стояла на коленях, горевших от боли.

Сказка о Двенадцати Монетах

(продолжение)

От её дыхания небольшое пространство между нами согрелось.

– Не думаю, что ты плохая, – тихо сказал я. Мой голос был крепким, словно рукопожатие.

– Не будь я плохой, кто-нибудь искал бы меня и нашёл. Ведь прошло много времени, – рассудила Темница. – Не будь я плохой, мне бы не дали золотой мяч и не велели идти поиграть. Меня бы держали поближе к телу-стволу матери, и она бы обнимала меня своим хвостом, как я обнимала свой мяч.

Она отвернулась от меня.

– Не будь я плохой, призраки не забрали бы меня.

– Но ты не сделала ничего плохого. Мать бросила тебя на милость мяча… А моя оставила меня на милость Звёзд. Я тоже не сделал ничего плохого. Мы не плохие!

Я сжал кулаки. Темница покачала головой.

– И как ты спаслась?

Но она запечатала свой рот, как письмо. Свет тонкими струйками проникал через ветхие стены… Длинные серые пальцы обхватили её за шею, меня – за талию и вытащили из постелей; заставили натянуть одеяния из бумаги, сшитой грязными нитками; молча предложили угощение: горсти авантюрина и граната. Мы жадно всё съели. Они были жесткими, их приходилось долго жевать, зубами раскусывать кожицу, под которой обнаруживалось нечто со вкусом лакрицы и свёклы. Те же цепкие пальцы оттащили нас от простой пищи и толкнули вдоль по длинному коридору, ведущему к машине, Чеканщику.

Начался рабочий день.

Я пытался держаться рядом с ней, но вокруг было слишком много детей, и это оказалось невозможным. Я не заметил, куда она пошла, куда подевалась её бритая голова, необычная на фоне остальных. Детские голоса звучали то громче, то тише, шуршали бумажные штаны… Происходящее немного напоминало школу, но мы были сильно напуганы. Пра-Ита не разговаривали с нами, только помещали наши руки туда, куда требовалось, и двигали нашими пальцами, как ими следовало двигать.

Меня поставили у громадной арки. Машину двигало множество детей, она дёргалась и покачивалась как живая. К моему удивлению, моими руками управляла сама Вуммим. Её сине-белые волосы коснулись моего лица, когда мы вместе потянулись к корзинам, прикрытым лоскутами ткани. Её бриллиантовый живот прижался к моей спине, когда мы сняли покровы, и её ручки-прутики поймали меня, когда я упал, увидев, что нужно вытащить из соломы… Под бесцветным газовым лоскутом лежали вперемешку детские трупы, бездыханные тела с остекленевшими глазами и разинутыми ртами.

– Для вас так лучше, – послышался её свистящий шепот, виноватый и обеспокоенный. – Я же сказала: лучше работать, а не попасть под пресс.

– Вы делаете деньги?! Из нас?

Меня чуть не вырвало, я с трудом удержал жесткие самоцветы в желудке.

Лоб Вуммим покрылся морщинами от беспокойства.

– Мы не заметили, – прошептала она, – когда обветшали и превратились в ничто. Долго этого не замечали. Ведь наши рынки неустанно трудились. Мы не могли остановить торговлю из-за того, что несколько кварталов разрушилось. Или даже больше, чем несколько. Экономика вынуждала нас смотреть лишь себе под ноги. Мы сохранили свои рынки, забыв про всё. Поняли, что случилось, лишь когда золото и серебро перестали сиять и согревать наши пальцы.

Она отшатнулась от меня. Но мне ли её судить…

– Они ничего для нас не значили. Драгоценные камни утратили вкус, монеты – вес. Что может ценить призрак? Что-нибудь живое, тёплое и твёрдое. Нет ничего ценнее тел, и теперь мы торгуем костью, добываемой из нежеланных; придаём ей форму и отправляем в новый Асаад, который ты видел, впервые попав в город. И за неё покупаем бледные тени того, что когда-то любили: яблочные очистки, обломки камней и шкуру без мяса, блестящую и толстую. Новая монета зовётся дхейба, и мы ценим её, как раньше ценили серебро и вкус топаза. Прости меня, но все вещи попадают на Асаад, это относится и к тебе. Живые работают.