Однажды вышло так, что чайному мастеру понадобились башмаки, а башмачнице захотелось чая, и эти двое встретились. Она подобрала ему подходящие башмаки, он ей – подходящий чай. Мастер заварил для гостьи чай своих снов и затаил дыхание, пока она пила. Мастерица для него сняла с витрины туфли из чёрного шелка, вышитые зелёной нитью, в которых можно было бесшумно ступать по полу чайного дома.

Она попробовала тёмно-красный чай и воскликнула:

– О, так я тебе снилась!

Он надел её туфли и воскликнул:

– О, так я тебе снился!

Так всё и случилось.

Времена года сменяли друг друга, Саффия шила обувь, Эльпидий заваривал чай. Но ребёнок у них так и не появился. Саффия не очень из-за этого переживала – ей хватало чужих детских башмачков, куда ещё собственные? Но Эльпидий очень хотел дочку, и его чаи сделались горькими и противными, а чай своих снов он перестал делать. Наконец однажды мастер пришел к своей жене и сказал:

– В мире много прекрасных и невероятных чудес. Давай соберём мои лучшие чаи и сложим из них детскую фигурку. Мы поместим её в один из твоих башмаков, словно в колыбель, и положим под Звёздами. Кто знает, вдруг получится?

– Муж мой, детей делают совсем не так.

– Давай попробуем. Если фигурка останется кучей безжизненных коричневых листьев, я забуду свою мечту о ребёнке и снова начну делать свой чай из белых листьев, фиалок и единственного красного листочка.

Характер у Саффии был мягкий и ровный, и она знала, что безумие покидает человека лишь после того, как всласть с ним наиграется. Поэтому она сделала милый зелёный башмак с каблучком из вишнёвого дерева и украсила его вышивкой в виде алых чайных ягод на заснеженном холме. А на язычке с бесконечным усердием вышила хризантему с шестнадцатью лепестками: цветок выглядел как живой. Когда пришло время Эльпидию показать свою куклу из чая, он заартачился.

– Не хватает одного листа, – сказал мастер и отправился на самые высокие холмы с мешком за плечами. Его не было всю осень и часть зимы, Саффия уже начала беспокоиться. «Возможно, – думала она, – следовало сделать для него башмаки покрепче». Башмачница пила оставленный мужем бледный чай из сушёной берёзовой коры и листьев клубники и гладила милый зелёный башмак. В конце концов Эльпидий вернулся с прежней улыбкой на губах. В руках он держал нежный лист цвета луны, отражённой на поверхности воды в колодце. Своей изумлённой жене чайный мастер сказал, что прослышал о месте, где растёт чайный куст, к которому Звезда прикоснулась на заре мира. Теперь он уверен – их дитя оживёт.

И вот они вместе спрятали мерцающий лист в глубине чайной куклы и положили её в башмак. Оставив зелёную колыбель среди длинных рядов чая, будущие родители принялись ждать.

Дни шли за днями, но ничего не происходило. Саффия, которая обрела надежду, заверила мужа, что детям нужно время, чтобы вырасти. Эльпидий ходил из угла в угол в своём чайном домике. Наконец они услышали среди чайных рядов плач, напоминавший звук закипающего чайника. Чайный мастер и мастерица-башмачница ринулись вдоль длинных шелестящих рядов и обнаружили в зелёном башмаке маленькую плачущую девочку…

И всё же я не помню, как меня делали из чая. Наверное, никто не помнит, как выглядит мир, когда на него смотришь изнутри материнского тела.

Мы жили счастливо и хорошо. Я каждый день пила чай снов, узнавая, как часто снилась отцу. Я выросла и стала носить милые зелёные башмаки, узнавая, как часто снилась матери, пока отец странствовал по высоким холмам. Я научилась сама делать чаи – зелёные и чёрные, красные и жёлтые, белые, похожие на тающий лёд. И научилась вышивать леса и цветы, украшать башмаки золотом и серебром, кожей и хрусталём. В конце концов мои папа и мама умерли, как это случается со всеми родителями, и я, хоть была тогда моложе, чем хотелось бы, осушила слёзы. Я делала и знаменитые чаи, и знаменитые башмаки и считала, что обрела целостность.

Но я не отличаюсь красотой, в точности как мои родители. Даже когда явился поставщик наложниц с мечом на поясе, в бархатном плаще и шлеме, я оказалась недостаточно красивой, чтобы меня выкрали для постели Раджи, а не для его темницы из шёлка и бронзы. Все до единой девушки нашей деревни стали служанками того или иного рода, а я превратилась в рабыню у рабынь, горничной обитательниц гарема. Я разрисовываю их груди, как когда-то рисовала узоры для вышивки на шёлке. Они несчастны, и мне неизвестно, как их подбодрить, ибо я сама несчастна. Но я делаю для них чай снов моего отца, из белых листьев и фиалок, с единственным красным листочком, в надежде, что они чувствуют вкус моей мечты о жизни вдали отсюда.

Недавно я подавала этот чай самой новой жене, которая кормит уже пятого ребёнка – она рожает будто крольчиха. Её красоту не спрятать под белой вуалью, а глаза у неё чёрные и такие глубокие, словно в них нет зрачков. Её волосы, длинные чёрные кудри, ниспадают до бёдер, и пламя свечей рождает на них причудливые отблески, как на коже саламандры. Она уставилась на меня своими бездонными глазами, пока пила чай моего отца, держа золотую чашку обеими руками.

– Мне тебя жаль, – сказала она, и её голос обрушился на меня, будто мельничный жернов на просо. – Но, если ты не хочешь растратить себя здесь и превратиться в сухой коричневый лист, приходи в мою спальню через три дня после новолуния.

Она отложила чашку и заключила моё лицо в ладони, которые излучали ужасный и прекрасный свет, обрекающий и вселяющий надежду. Я заплакала против собственной воли, ибо её близость была чем-то ярким, жутким, бесконечным.

– Я поклялась ему не подстрекать гарем к бунту, – пробормотала она, – но одалиска – не жена, и я вижу, что лист, который твой отец поместил в тебя, ещё светится. Благодаря ему мы – сёстры, а видеть страдания сестры мне невыносимо. Скажи евнуху, который следит за тобой, что Серпентина велела тебе посетить её покои.

Она поцеловала меня в щёку: поцелуй был нежным, как пение дрозда.

Сказка Евнуха и Одалиски

(продолжение)

– Ты не понимаешь, – сказала Иммаколата. – Тебе этот мир приятен как любое просторное пастбище, на котором везде пасутся овцы и лошади. Но мы – не овцы и не лошади, не просили, чтобы нас пасли и держали в загоне, где уже есть здоровенный бык.

Её последние слова больно меня ужалили. Разве я не принял покаяние за громадного быка? Я понурил голову:

– Я провожу тебя в покои Серпентины.

Иммаколата схватила меня за руки, и я ощутил прикосновение её волос. Красный шёлк одежд громко зашелестел…

– Пойдём со мной! В этом мире есть гораздо более интересные вещи, клянусь тебе. Зачем евнуху так стараться, доставляя связанных женщин мужчине, у которого всё на месте? Ты ему ничего не должен… Давай уйдём вместе! Я наблюдала за тобой и знаю, что ты наблюдал за мной. Давай не будем притворяться, что это не так. – Она приложила ладонь к моей щеке. – Я знаю, что ты газелли, и всё же ты ни разу не причинил нам вреда.

Я попытался возразить, что никакой это не подвиг, но она заставила меня замолчать, приложив к моему рту руку с пальцами, унизанными медными кольцами, от которых отказались другие женщины, – дешёвыми, без камней, оставлявшими зелёные полосы на её коже. Я смотрел во все глаза, как она повернула одно из колец выступающей частью внутрь и прижала металлический шип к своей шее – кровь, яркая как её наряд, тонкой струйкой потекла к ключицам. Я не понимал… Она прижала моё лицо к своей шее. Я открыл рот, желая снова заверить её в том, что мне не нужна её плоть, и ощутил кровь на своих губах.

У неё был вкус чая. Из всех танцующих женщин с шалями только она была сладкой.

Я принял её дар и её руку. Когда мы вместе направились к главным дверям гарема, запели колокольчики на её лодыжках. И никто не заметил, как мы ушли.